ЛЮБОВЬ ОБОРОТНЯ

Она бежала по лесу, без остановки, без цели. Не зная, куда и зачем. Словно  узник, вырвавшийся на свободу после долгого заточения. Она заметила, что деревья и кустарники вокруг исчезали с такой же бешеной скоростью, с какой она неслась по лесу.  Вот она оказалась на берегу реки... не раздумывая, бросилась в воду и буквально перебежала реку, почти не замечая ступнями дна. Вот другой берег, она понеслась дальше. Дышалось легко, в каждой мышце, в каждой клетке ощущались мощная сила и сноровка. Куда и зачем она спешила? На самом деле, видимо, наслаждалась бесцельностью и свободой…

Зарифа очнулась лишь под утро на краю огорода. Проснулась и несмотря на еле брезжущий рассвет,  поняла, что все тело было перепачкано в земле, спутанные длинные волосы были мокрыми,  а руки-ноги исцарапаны и изодраны. Но более всего напугала ее нагота.  Она ползком направилась к дощатой лачуге, расположенной на самом краю летовки, укрываясь за картофельную ботву, сорную траву и жердяную изгородь.  Добравшись, быстро дернула один из халатов, висевших на гвоздях на уровне двери, и помчалась к реке.   Наощупь нашла мыло, заботливо спрятанное доярками под кустик для использования после дойки,  и торопливо стала намыливать руки, лицо, голову, тело.  В лесу вода была такая  холодная, что зубы застучали друг о друга, но девушка не замечала этого и, стоя в воде по колено, словно сумасшедшая, пригоршнями быстро-быстро черпала воду и обливала все тело и голову.  

... Сегодня тоже ее коровы не подпустили к себе. Стоило ей приблизиться к ним, их глаза становились бешеными, а сами начинали дрожать, прижавшись к железным обручам доильного аппарата, а более смелые лягались, даже бодались, некоторые пытались перескочить через обручи и удрать отсюда куда глаза глядят.  Опять пришла на подмогу Сания-апай. Вот уже третий день, как доит коровы Зарифы она, женщина, работающая сменщицей для доярок.  Для того, чтобы коровы успокоились, дали подключить себя к доильному аппарату или стали отзываться на кличку, Зарифе сегодня пришлось даже выйти за пределы дойного загона.  Ох, как задета была девушка. Смотри, как выделываются животные, которых она уже вот два года доит без проблем, полностью приручив и подчинив себе лаской и заботой.  Стоило ей загреметь ведрами-флягами, они тут же выстраивались в очередь, некоторые начинали нетерпеливо мычать. Старшая доярка то и дело приводила ее молодым в пример: «Вот, посмотрите-ка на животных Зарифы – не лягаются, молоко отдают до последней капельки, бегают за ней как привязанные, потому что она их не бьет, не обижает, не носится за ними с прутиком».

Она, старшая, тоже недоумевала происходящему сейчас. Ладно бы, если один раз, но продолжается это уже третий день.  Если бы подобным образом вела себя вся скотина на ферме, подумали бы на плохую траву или испуг от лесного зверя.  Но нет, артачится только группа Зарифы.  Хотя на девушку таращатся и животные из других групп, с ее приближением шарахаются на сторону, значит, дело в ней самой.  На третий день это поняли все: и сама девушка, и доярки, и завфермой.  Вначале все грешили на коров, но потом пошутили над девушой: «Зарифа, может, в тебя вселился бес?» Доярки постарше отнеслись серьезней: «Надо сходить к бабке, пусть молитвы почитает, может, хворь какая завелась или сглаз, порча, кто знает?».

Зарифа отправилась домой – ей дали недельный отпуск. Вот она идет по тропинке доярок через сосняк, прислушиваясь к его тишине, погрузившись в свои думы. Несмотря на летнюю жару, в лесу прохладно. В сосновом бору обычно дпже птицы не поют. Птицам больше нравятся открытые, солнечные места.

Тем не менее, и здесь кипит жизнь. Зарифа все ощущает и слышит. Вот в шагах пяти-шести от нее шуршит ежик, в кронах деревьев играются две белки, тут и там бесшумно питаются гусеницами и насекомыми крылатые, некоторые из них осторожно копаются в траве и листве.  Девушка уже и не удивляется своим небывалым способностям. В последнее время эта способность стала расти и достигла такой точки.  Ее беспокоит другое. До сих пор лишь снившиеся ей ночные приключения обернулись былью. Да, во снах она часто носилась по каким-то незнакомым лесам и горам. Такие сны приходили к ней лишь в определенные несколько дней месяца.  В такие дни девушка ощущала в себе тяжесть, усталость, даже какую-то болезненность. А нынче оказалось, что она в самом деле куда-то выходила.  В первый раз очнулась на окраине летовки и чуть не лишилась сознания от страха. Она была с ног до головы испачкана грязью, руки, плечи исцарапаны, от нее несло неприятным чужим запахом, а сама... сама была совершенно голой. И повторялось это вот уже третьи сутки. Вечером девчонки как ни в чем не бывало шутили, смотрели телевизор, слушали пластинки. Она засыпала на своем месте, в своей одежде, но каким-то чудесным образом просыпалась непонятно в каком месте и виде.  Она ведь чувствовала как наяву, что рыщет по лесам и полям.  Да, не бежит, а рыщет... Как собака, рыщет по местам, где человек и не прошел бы... Да, точно, как собака... И запах от нее исходит собачий... Ах! Может, она стала собакой!? От подобного открытия девушка словно лишилась сил и невольно опустилась на траву.  Села и заплакала, прикрыв лицо ладонями.  Как же быть, никому и не расскажешь, а у нее никого и не было.  И бабушка, и подруги не поверили бы, бабушка повела бы к бабке, а подружки сказали бы, что  выдумщица.  А Галинур... Как-то неудобно рассказывать такое Галинуру...  

***        

– Почему же шарахаются от тебя коровы? – Бабушка Гайша,  прищурив зеленоватые выцветшие глаза, уставилась на покрасневшее от плача лицо внучки.  

– Не знаю... – девушка сидела напротив бабушки и, отпив чаю, молча пожала плечами.

-- Может, ты их ругаешь, доченька, бьешь... – старуха не знала, что и подумать.  

– Не-ет.  Ничего такого. Было как всегда, все было хорошо.  Три дня назад я, как обычно, вышла к ним утром – а они шарахнулись от меня. Одну хотела было загнать в станок, она стала биться, чуть не полезла на забор. Попытались сделать все с Санией-апай, тоже не получилось, не хотели стоять на месте. Когда я отошла... – девушка захлебнулась слезами, – дали ей по-подоить... К тому же... меня боятся и чужие коровы-ы...

Бабушка Гайша быстро обошла скатерть и обняла задрожавшие в рыданиях плечи внучки:

– Ну, ладно-ладно, малышка моя, успокойся... Разве можно плакать из-за скотины...  Завфермой тебя всегда хвалил и нахваливал, наверняка, сглазил, чтоб неладно ему было, чтоб ослеп, окаянный... так и случилось, наверное, что же еще? Да, сглаз, конечно. Нынче ты внезапно выросла, вытянулась, как ягодка, как цветочек стала, моя милая... созрела. Это сглаз от восхищения или зависти... Дитя ведь не умеет противостоять всякой нечисти...

Зарифа поддалась убаюкиванию бабушки, ее ласки утешили и успокоили ее, да и поплакав вдоволь, в душе у нее полегчало, а когда ненаглядная бабуля обещала «завтра свести к бабке», совершенно успокоилась и, напевая веселенькие мелодии, стала прибираться в доме.

Внучка-то успокоилась, а у бабушки Гайши, наоборот, сердце словно рвалось на части. Чтобы не мешать внучке с уборкой, она вышла и уселась на крыльцо,  сухонькие, с дряблой обвисшей кожей, с потертыми серебряными колечками руки положила на дрожащие колени и застыла, уставившись на руки. Что же говорит эта девчушка? «Коровы боятся», говорит? С чего бы это?.. А ей же это знакомо... Коровы боятся... скотина боится...  Она толком не поняла, что это было... еще тогда... но знает, что не к добру...« Эх-х...» Старушка потерла  плоскую грудь, словно через сатиновое  платье и синий бархатный казакин пыталась добраться до щемящей точки в сердце.

... Тридцать лет назад ее Рамазан привез из армии молоденькую девчушку. «Вот тебе невестка», – сказал он матери, которая, услышав радостную весть о возвращении сына, прибежала домой и стояла, едва переведя дыхание. Возбужденная от радостной встречи с единственным сыном мать сначала даже не обратила внимания на эти слова.  Но вот в разговорах и расспросах прошли превые минуты встречи,  на стол выставлены самовар и все вкусности, ожидающие возвращения сына.  И только теперь она заметила девушку, присевшую к краешку нар. Сын позвал ее к столу, и девушка сняла нечто вроде плаща,  подошла к умывальнику, чтобы помыть руки. В этот момент мать заметила ее выпирающий животик и перевела взгляд на сына, словно лишь сейчас до нее стало доходить значение сказанных сыном слов. Сын догадался, что именно было подмечено взглядом матери, и, неловко улыбнувшись, повторил, что «сказал же, твоя невестка, мама». Растерявшись, Гайша прикусила губу.   

Та, кого он назвал «твоей невесткой», оказалась украинкой, которой еще не было и восемнадцати.  Проживала там, где служил Рамазан. Кожа у девушки была белой, как молоко, волосы – светлые, как сноп, глаза – голубые, как небо. Если бы говорила по-русски, Гайша хоть мало-помалу и понимала бы ее, но она говорила только по-украински. У матери, которая в светлых мечтах желала сосватать девушку, сыграть свадьбу со сватьями, как будто откололась частичка от долгожданного счастья, но она старалась не подавать виду.  Соседей и односельчан, пришедших увидеться с солдатом, она приглашала за стол, приговаривая: «У нас дома не только солдат, у нас есть и невестка, проходите, вместе почаевничаем, – и добавляла скорее не для других, а чтобы успокоить себя: – Это уж обычай наших дедов: взять невестку издалека ...»

Не удержалась, решила порасспрашивать о девушке. Чей ребенок? Чья дочка? Почему пришла так, словно ее нашли на улице?

-- Оксана проживала на хуторе поблизости от места моей службы, – ответ сына был короток.

-- Проживала... А родители...

-- Не знаю, жили одни, за пределами хутора. Я пошел однажды к ее отцу, но он не пустил...

-- Может, злился за то, что ты увлек дочку...

-- Может... Его и в хуторе не особо понимали, то ли странный, то ли дикий... Ни с кем не общался, жил со своей семьей отдельно от всех...

Мать удивилась:

-- Надо же было такому случиться, что тебя прибило к непонятным людям...

-- Зачем нам ее родители, мама, Оксана хорошая, сбежала от отца и приехала со мной. И... мама... хочу заранее предупредить... Ты уж не упрекай  Оксану ее положением... не говори, что сбежала, ладно. Она мне очень дорога... очень... Если бы не согласилась приехать со мной, я бы сам остался с ней...

После этого разговора женщина была в обиде на сына.  «Вот ведь, увлекся сынок белобрысой соплячкой и даже готов был не возвращаться к матери, а? После смерти мужа сколько ее сватали, а она сына пожалела, не хотела, чтобы он не стал, не дай Аллах, нелюбимым пасынком,  поэтому всем отказывала, всю себя посвятила сыну, дни считала, когда он вернется из армии. А он... говорит, что «остался бы с ней там»?..»

Но жили они очень хорошо. Недолго, но действительно восхитительно.  Сын всегда глядел на невестку, невестка – на сына, а вдвоем – только на нее, на Гайшу.  Рамазан возвращался с работы, а Оксана, несмотря на растущее брюхо, бежала к нему навстречу, словно ребенок. Вешалась к нему на шею. Тот поднимал жену на руки. Свекрови тоже очень старалась и угождать, и помогать, и общаться с ней по мере возможности.  В один из дней родилась внучка, и Гайша осталась очень довольна. «Ладно, пусть безродная, некоторые даже с местными невестками  не уживаются, как кошка с собакой,  а моя мне и постель постелит, и работу из моих рук отберет. Ладно, слава Аллаху», – так она думала.

Начался  весенний посев. Рамазан работал в поле и приезжал лишь раз в три-четыре дня за продуктами.  

В одно утро невестка  зашла в дом с пустым сплющенным ведром, корова, оказывается, не дала ей подоить молоко. Сама была напугана.

-- Что случилось? –  Гайша, развлекавшая младенца песнями-прибаутками, была удивлена видом невестки.

Та жестами пыталась объяснить что-то, по сплющенному ведру мать поняла, что, видимо, корова лягнула, и решила выйти сама.  Происходящее в сарае ее поразило.  У коровушки глаза стали размером с кулак, сама она в ужасе носилась по сараю из одного угла в другой. Три овцы тоже прибились к углу.   В этот день Гайша так и не подоила корову, взбешенное животное никак не успокаивалось.  Пришлось запустить теленка к корове и выгнать в загон. А самое странное произошло позже. Она проснулась посреди ночи от плача внучки. Она ожидала, что мать покормит ребенка и он успокоится. Но ребенок не успокаивался, наоборот,  совсем разорался, поэтому она прошла в ту комнату и была поражена: младенец в одиночестве орал, дрыгая ручонками и ножками, а матери рядом не было, к тому же окно было открыто настежь.  Первым делом побежала к окну, закрыла его, затем взяла на руки ребенка. Если вышла, то вот-вот зайдет, думала она, но время шло, а невестка все не приходила. На руках бабушки младенец успокоился и заснул, она его уложила и вышла во двор, но той нигде не было.  Гайша не знала что и подумать. В недоумении ругала и сына, и невестку: «Привел незнамо кого, а что от нее ожидать, вот и умчалась, навреное, на свою родину». Стало светать... Что там... что за звуки?..  Выбежала в чулан, а там – невестка. Боже, искупалась что ли?! Что за купание посреди ночи?..

Дрожащая женщина торопливо вошла в дом и на пороге столкнулась лицом к лицу со свекровью.  Невестка,  словно помешанная, пробежала отсутствующим, ошарашенным взглядом по лицу Гайши и поспешила в дальнюю комнату. Сверковь смотрела вслед, даже позабыв закрыть рот: невестка  была обернута лишь в старый халат, висевший в предбаннике.

Оксана до вечера не выходили из дальней комнаты, и Гайша не входила туда. Обе словно боялись попадаться на глаза друг другу, стеснялись от пережитого и не находили слов, чтоб объяснить произошедшее.  К вечеру молодая женщина покрутилась во дворе возле очага, разогрела воду в казане и постирала детские вещи. Сама выглядела очень печальной. И Гайша не знала, что и поделать. «Может, больна, будь она неладна, вроде не знает как и быть...», – думала она огорченно.

Когда вернулось стадо, спокойно вошедшая во двор коровушка, завидев невестку,  опять обезумела, чуть не задавила хозяйку, бросилась на забор и каким-то образом сумела перепрыгуть через него. Овцы же вообще  не подошли к воротам.  Гайша была в шоке. Встала как вкопанная и смотрела то на невестку, то туда, куда поскакала корова.   

В тот день на ночь вернулся сын. Затопили баню. Мужчина, уставший от тяжелой работы, лежа на кровати, поиграл с дочкой и тут же вырубился.  Ночью Гайшу разбудил непонятный грохот. «Ой, стреляют что ли?» В страхе привстала и позвала сына: «Рамазан... Рамазан!». Никто не отозвался. Почуяв  недоброе, мать босиком побежала в комнату молодых  – в постели никого не было. Выбежала во двор. Двор был пуст.

-- Рамазан! Рамаза-ан! – Гайша понеслась вдоль забора. Тишина. Прислушалась к едва брызжущему рассвету. Вроде какие-то звуки доносятся со стороны картофельного огорода. Направилась туда и чуть не споткнулась об сына. Его Рамазан, сидя на корточках, нагнулся вперед.  Растерянная мать схватила сына за плечи. Взглянула на то, обо что уткнулся головой сын, и закричала:

-- А-а-а! Невестка!!! Рамазан! Что это?! Что случилось?! – сама после этих слов бессильно опустилась на землю рядом с ними.  Никто ей не ответил. Огромный мужчина, обезумевший от горя, взял на руки белое мертвое тело тоненькой жены и понес в сторону дома. По свисавшей нежной руке стекала и капала на землю кровь, теплый утренний ветерок ласкал ее льняные волосы.

В суде сын рассказал следущее:  ночью проснулся, так как жена во дворе задержалась, и вышел за ней.  Осмотрел двор, сарай, громко окликнул. Решил посмотреть за сараем и при лунном свете заметил, как через забор картофельного огорода перепрыгнула некая собака. Присмотрелся – оказалось, что это был волк, а не собака. Мысль о поисках жены тут же испарилась. Он побежал обратно. Быстро зашел в кладовку, забрал двустволку и устремился в огород.  Смотрит: волк совсем не похож на пуганого, наоборот, идет прямо в его сторону.  Мужчина прицелился. Тот все шел прямо на него. Он выстрелил. Зверь с визгом юркнул в картофельную ботву, мужчина выстрелил повторно. Когда все затихло, осторожно подошел... а там лежала жена. Вся в грязи... нагая...

Конечно, в Рамазана никто не поверил. Даже мать. Суд вынес вердикт, что «преступление совершено на почве ревности», и приговорил его к девяти годам тюрьмы. Гайша осталась одна с маленькой внучкой, не приходя в себя после ужасных событий.  За мгновение ока исчезли и восхитительная молодая пара, и  хорошая семья, и божественная любовь, счастье, радости.  

На четвертый год сына привезли в гробу.  Сказали, что в тюрьме с кем-то сцепился и его зарезали. Пока соседи возились с потерявшей сознание Гайшой и беспрестанно лопочущей о своем маленькой Зарифе, тюремные работники быстренько захоронили гроб и уехали.  Таким образом, внучка и бабушка остались друг для друга единственными родными людьми на всем белом свете.  

... Состояние Зарифы стало гораздо лучше.  Прекратились спутанные сны, ночные кошмары. Вернее, к счастью, в деревне не повторились.  Это было один из поводов для радости, а другой повод был для девушки еще более значительным и просто оглушительынм. Приехал Галинур!  Наконец-то, сдал сессию и вернулся на летние каникулы. Он учился в городе в техникуме, изучал разную технику, конструкции.

Галинур и Зарифа жили в домах, стоящих напротив через дорогу. В школьные годы вместе играли.  Мальчик вначале эту зеленоглазую, тоненькую девочку, которая была младше его на два года, вслед за дружками, дразнил «марьюшкой», затем из-за ее зеленых глаз обзывал кошкой: «Кошка-кошка, кис-кис-кис». Но в старших классах однажды он понял, что по уши влюблен в эту  «марьюшку». Во время случайных встречах на улице улыбался во весь рот и говорил:  «Кошачьи глазки», а самому хотелось подольше стоять и смотреть на нее и поглощать зеленые лучи, исходящие из этого чарующего взгляда. По вечерам, когда подростки собирались на скамейке, ему хотелось   подольше сидеть рядом с ней, во время игр подольше деражть ее за руку. И девочка не сторонилась его, ее притягивало к парню словно магнитом.

В деревнях такие вещи особо не утаишь? Молодые еще сами не успели осознать, но весть об их «горячей любви» распространилась быстро. Об  этом доносили и им с разных сторон.  Но сами молодые не торопились поговорить об этом или начинать встречаться.  Парень чего-то ждал от девушки, а девушка – от парня, вот так и шло время во взаимных наблюдениях со стороны, многозначительных взглядах, улыбках.  Таким образом Галинур закончил школу, лето провел в колхозных работых, осенью его забрали в армию.  Зарифа не пошла на прощальный вечер – бабушка не пустила. Старуха была в курсе сплетен на селе, поэтому отправила парней, пришедших звать девушку на вечеринку, отправила ни  с чем, а  обиженной внучке пальцем пригрозила: «Береженого бережет…».

Однако бабушка Гайша переписываться им не мешала.  Наоборот, когда письмо приходило в отсутствие девочки, она бережно брала конверт, ласково гладила его и, убрав под подушки, начинала ожидать возвращения дочери домой, сама нетерпеливо как ребенок бегала от одного окна к другому.  Когда она приходила и приступала к чтению письма, радовалась каждой ее улыбке и тоже довольно улыбалась беззубым ртом, поглаживая сухонькие руки.

Когда Галинур вернулся из армии, Зарифа уже целый год работала на ферме. После школы она не стала продолжить учебу,  да и пожилая бабушка то ли не захотела  ее отпускать на чужбину, то ли не знала такого понятие, как продолжение учебы. Правление колхоза  в удовольствием пригласило выпускников на работу, в том списке оказалась и  Зарифа.

Она была довольна работой на  ферме. Любила животных, доить умела с малых лет, зарплата нормальная. Она покупала и одежду, и еду, а себя ощущала человеком, нашедшим место в жизни и достигшим своих целей.

Галинуру и Зарифе довелось быть вместе всего одно лето. Дома друг против друга, и сами всегда на виду друг у друга. По вечерам вместе выходили, гуляли под ручку,  вместе возвращались,  подолгу сидели на скамейке и беседовали, делились тайнами, провожали друг друга.  Многие любовались ими: «Бывает же счастливая любовь у счастливых людей», кто-то завидовал, кто-то интересовался ими.  Но эти двое никого не замечали, видели только друг друга, радовались каждому вечеру, любовались друг другом. Так и жили.

Осень. Галинур уехал на учебу.  Он позвал с собой и Зарифу. Но девушка не понимала, почему парню все еще не надоело учиться,  а парень не мог понять, почему же девушка так довольна настоящей жизнью и не мечтает о большем. Но пока они не умели предъявлять друг другу какие-либо претензии и высказывать свои пожелания.

На первых порах письма из армии так и сыпались, но со временем их поток иссяк, а к весне письма вообще прекратились. Он приехал на Новый год в отпуск, но Зарифа ощутила с его стороны какую-то отстраненность, словно он стал чужим и далеким.  Девушка не могла понять причину этой холодности и ждала от милого тех же влюбленных взглядов, ласковой улыбки, как и прежде. Она хотела, чтобы он увел ее от днвчонок. Да, конечно, иногда уединялись.  Вместе бродили по заснеженным улицам, слушали вой бурана,  мерзли на январском морозе. Но парень уже не был прежним.  То погружался в свои раздумья и пропускал сказанное девушкой, то переспрашивал и извинялся за это, был рассеянным.  В его речах летнее «мы» разделилось на  «ты» и «я». Зарифа быстро заметила холодок.  

Вот и нынче, прошли более друх недель тому, как она узнала о его приезде.  Но парень не появлялся в летовке, не навестил девушку. Зарифа же не сводила глаз с деревенской дороги, затем  обиделась и перестала ждать, а потом сильно огорчилась. Она замечала жалость и едкость в глазах девушек, а изнутри ее сжигали досада и отчаяние, было очень больно.

Затем возобновились приступы той  «хвори». Путались сны,  она была обессилена, но обоняние, осязание, зоркость глаз и нюх, наоборот, услились, появился чужой запах.  И снова она проснулась на опушке леса…

На этот раз она не стала даже выходить на дойку, так как знала, чем это обернется.  Умылась, оделась и пошла, а в сторону девчонок  бросила лишь: «Нездоровится». Она бродила по лесу, подолгу сидела на берегу реки, пытаясь понять себя, свои мысли, чувства, изменения, происходящие в ее сущности. Действительно, в ней просыпалось что-то новое, чуждое.  Вставая босиком на землю, словно слышала дыхание земли, обняла ствол дерева – как будто  голыми руками  почувствовала, как оно растет, дышит, живет.  Эти новые ощущения пугали девушку, происходящее загоняло ее в безысходность и заставило бежать сломя голову в сторону деревни.

Бабушка совсем растерялась, не знала, что и поделать.  Внучка лежала, уставившись неподвижным взглядом в одну точку, а бабушка пыталась привлечь ее хотя бы на чай, то и дело ставила самовар, то гладила ее по спине и ворчала  на бесполезность молитв той бабки.  Но девушка ничего не слышала, не видела, ибо была заперта в непонятном и странном мире, где блуждала одна-одинешенька.   

Поближе к вечеру Зарифе показалось, что ожила, даже не только ожила, но ей стало гораздо лучше, прибавилось энергии, и решила она сходить в клуб. Не веселиться, конечно, а встретиться с Галинуром и решительно поговорить.  Встала,  помыла волосы, посушила,  расчесала их на свете лампочки до золотистых искр, затем заплела волосы в одну нетугую косу.  Надела крепдешиновое пластье с мелкими голубыми цветочками на черном фоне с отрывной талией и широким низом. Это платье подчеркивало цвет ее глаз и оттеняло белизну кожи, ведь так сказал Галинур еще в прошлом году.  

Затем подошла к бабушке, которая радостно и с удовольствием наблюдала за прихорашивавшейся внучкой, поцеловала ее мягкую, всю в морщинах щеку  и кокетливо упорхнула на своих цокающих каблучках. Бабушка же с наслаждением вдыхала объявший весь дом сладкий аромат ее духов и блаженно улыбалась.

Зарифу не увлекли ни молодежные игры, ни пляски под гармошку. Ее глаза искали Галинура. Вон он, сидит на одном из задних рядов и издалека наблюдает за теми, кто в центре. Девушка незаметно приблизилась к нему, переговариваясь с присутствующими. Тот все еще не замечал ее. Вот она оказалась прямо за его спиной.

– Здравствуй, Галинур, –  от шепотом произнесенных слов он даже подпрыгнул, словно ужалила змея:

– А! А-а… Зарифа… ты, что ли?

– Я, если позволишь…

–  А-а… Как дела? – парень запнулся, не зная, что и сказать.

– Если интересно знать, как у меня дела, то пришел бы.

– Да вот… да и времени…

– Да ладно, не мямли. Я же не допрашиваю тебя. Все же… поговорили бы.

– Зарифа, я…

– Галинур, никто тебе ничего не говорит, не оправдывайся. Лучше все между собой выясним, чем слушать чужие сплетни.  Не бойся, не стану  преследовать.  Буду ждать тебя на том же месте, – она быстренько все выпалила шепотом и тут же исчезла в дверях клуба.   

Немного погодя, Галинур тоже вышел из клуба и направился было в сторону дома, но остановился, ненадолго задумался и, резко повернувшись, пошел в сторону реки. Зарифа ждала его, сидя на сухом бревне, которое они сами сюда приволокли. Она издалека почувствовала его приближение, но продолжала сидеть, уставивишись в черную мутную воду. Он присел рядом. Некоторое время молчали.

– Ну, – шум воды подавил голос Галинура, – слушаю.

-- Может, сначала я послушаю, а ты объяснишь  глупенькой, – зеленоватые глаза девушки при лунном свете засверкали, а в голосе послышались жесткие, холодные нотки. Это было непривычно для парня, поэтому он не знал, как себя вести.  

– Зарифа, ты же говорила, что не будешь допрашивать.

– Все же ты объясни мне…

– Что?!

– Хоть сказал бы правду, глядя мне в глаза!

– Что ты хочешь от меня услышать?!

– Признания и слова «не люблю», «обманул»…

Галинур помолчал, возможно, искал более подходящие слова:

– Зарифа, я никода не обманывал тебя, если не ошибаюсь, я никогда не поклялся тебе  в любви. Да, ты мне нравишься, да, я тебя уважаю, даже люблю как близкого человека… Ты красивая… ты очень красивая, умная девочка… но наши с тобой дороги разойдутся…

– А зачем нам нужны были переписка, свидания?

– Мы же были детьми, Зарифа, увлеклись, наверное. Мне тоже казалось, что это любовь.

– А какой же она бывает … любовь?..

– Она бывает другой… Настоящая любовь – не такая легкая, как наша,  понимаешь?! Настоящая любовь она… обжигает… обжигает сердце, Зарифа, – парень невольно приложил  ладонь к груди, словно  подтверждая сказанное им.

Девушка презрительно усмехнулась в знак того, что все поняла:

-- Выходит, встретил свою любовь…

-- Встретил… но трудно завоевать…

 Зарифа подняла взгляд на блестящую луну, желая спрятать предательски подступающиеся слезы.  Неожиданно в ней зародилось неудержимое желание то ли закричать, глядя на этот светло-голубой шар, и освободиться от подступающей волны непонятных чувств, то ли завыть. Это дикое желание было гораздо сильнее девушки, пытавшейся перебороть свою сущность, и она ладонью закрыла рот, чтобы не дать ему вырваться наружу, и с ужасом отскочила в сторону.

-- Зарифа! Зарифа, давай, не будем! Не будь ребенком, Зарифа!

Галинур побежал за девушкой, которая уже исчезала в темноте:

– Зарифа, постой! Пойдем домой, завтра все будет выглядеть иначе, поверь мне! Зарифа-а!

Девушка даже не собиралаь остановиться, ей надо была убежать от парня как можно дальше.

– Не иди за мной! Отстань! Прекрати преследовать! – эти слова она прокричала чужим душераздирающим голосом и побежала дальше. Но тот не хотел отставать и продолжал преследовать,  спотыкаясь о пни и ветки на берегу реки:

-- Зарифа, стой! Дурочка! Остановись уже!

Зарифа бежала. Она не уставала, наоборот, ощущала, как каждая мышца, каждая клетка наполнялась силой, мощью, страстью. Она также чувствовала и какое-то неизбежное изменение и, не находя спасения ни от парня, догонявшего ее,  ни от чувств, вырывавшихся из нее и охвативших все тело и душу, как на крыльях бросилась с крутого берега в ночную черную пучину реки. Парень, который вот-вот мог ее схватить, застыл на берегу реки в шоковом состоянии с протянутыми вперед руками.

… Через некоторое время на другой берег бурной реки выполз обессиленный, наглотавшийся воды, тощий молодой волк и вытянулся на мелкой гальке.  Отдышавшись, встал на хилые ноги, обернувшись, посмотрел на далекие огоньки деревни, расположившейся за широкой рекой,  прислушался к доносившемуся из темноты беспокойному крику  «Зарифа, Зарифа», стряхнул воду с шерсти и медленно побрел в сторону леса.

…«Дело» Зарифы в деревне изучали очень долго. Примерно в течение недели искали на дне реки, под воду спускали водолазов, осмотрели всю округу, леса и поля, обошли деревни, расположенные вдоль реки.  До этого в Идели находили тела всех утопленников,  даже провалившихся в прорубь детей.  Только никаких следов девушки не обнаружили, нигде не было ни намека на ее присутствие или гибель! Галинур же и милиции, и расспрашивающим одинаково тупо отвечал: «В воду прыгнула... в воду прыгнула... в воду прыгнула…», только и повторял эти три слова. Бабка Гайша беспрестанно плакала и проклинала Галинура: «Столкнул, наверно», или  причитала: «Убил и спрятал, наверное, моего ребенка, будь ты проклят, чтоб ты сдох… чтоб проломили тебе череп». Расследование не давало никаких результатов, и где-то через два года дело закрыли. Зарифа исчезла навсегда, как действительно «в воду канула». Постепенно ее позабыли и односельчане, перестали судачить о ней.  Бабка Гайша, убивавшаяся по внучке, от слез совсем ослепла и скоро умерла.  И некому было вспомнить о Зарифе,  лишь в сердце Галинура осталось щемящее пятнышко.

…Прошло более двух десятков лет, а Галинур, изрядно потрепанный судьбой мужчина средних лет, однажды провожая в гараже с сослуживцами последний день рабочей недели, то ли перепив, то ли нафантазировав, рассказал им следующее: «На прошлой неделе, я вам говорил уже, мы с женой поехали в гости на юбилей свояка. Ох, как хорошо угостили, напился я, даже на ногах не держался и себя не помню. Ночью за нами приехал старший сын, утром-то и мне, и жене на работу надо идти. Но меня, как оказалось, не смогли уговорить, сам я, конечно, не помню ни хрена. Ну, потормошили меня, подергали да оставили. Утром я мог добраться на автобусе. Ну, посидел я там некоторое время, видимо, до меня дошло, что должен идти домой. И пошел. Ни свояк, ни свояченица не сумели удержать. Что мне стоит протопать пять километров, утром я к вам еще вернусь подлечиться от похмелья, сказал я им и пошел. Ну, это они мне потом рассказали, сам ничегошеньки не помню. От колючего холодного ветра вроде стал немного приходить в себя, но до деревни, оказалось, я не дошел, прилег под скирдой, которая в ложбине стоит, и вырубился. Ладно, черт с ним, проснулся, смотрю – уже понемногу светает, меня же чуток снегом замело, ноги, руки одеревенели, но спина, поясница, бедра вроде теплые. Удивился я этому, лежу и прислушиваюсь. Чувствую затылком чье-то теплое дыхание. Тут же проснулся, пришел в себя, понял, где я, и обернулся. Смотрю... ко мне прильнул и приобнял меня огромный волк. Правда, мужики, не собака, вот хлеб, вот соль, это был волк! Не помню, как вскочил на ноги. Если резко побегу, набросится ли на меня? Я уставился на него, но одеревеневшие, замерзшие ноги подчинились бы мне?! Нет, он совсем не думал на меня бросаться, голову положил на передние лапы и тихо лежал, но не мигая, изредка поскуливая, смотрел на меня. Шерсть у него была пепельно-белая, глаза вроде зеленоватые. И я не мог оторвать взгляд от его глаз, так и шел задом наперед, и лишь нащупав ногами дорогу, оглушенный зашагал в сторону деревни».

Сотрапезники опустошали свои рюмки и слушали, ахая и охая, рассказ Галинура, но потом лишь посмеялись над ним: «Если бухим по лесам будешь шастать, не удивляйся, если проснешься в обнимку с бисурой» или «Да Алабай за ним примчался, пьяному все одно, что собака, что волк», «Если бы там был волк, от Галинура не осталось бы даже козлиных ножек».

Галинур с молодых лет мучился печеночной болезнью. Зная это, не мог отказаться от вредной привычки, да и не лечился. Поэтому не дожил до пятидесяти лет, оставил жену, еще не старую, одну в новом доме, а дети-то давно разъехались кто куда. Он тихо помер, когда был дома один. Не было никакой боли в организме и мучений в душе, лишь почувствовал какую-то легкость в теле, перед глазами стало так светло, и в это мгновение появилась девочка, которая глянула на него своими зелеными как покрытая илом лужа в глубине леса глазами.

– За-ри-фа-а-ах… – вместе с этим именем, произнесенным на последнем вздохе, и вылетела его душа.

В день похорон Галинура всю ночь на кладбище выл волк. В этих краях осенью не является диковинкой вой волка возле деревни. Волчица приучает повзрослевших детенышей к охоте, готовит их к зиме. Но этот вой раздавался совсем близко, совсем на окраиине деревни. Что за смелость такая!? Задетый этим деревенский охоник потом рассказывал: «Пошел я, значит, а он сидит на могиле Галинур-агая и воет, проклятый. Приложил я ружье на забор кладбища и выстрелил – он перекувыркнулся. Наверное, поранил я его, были следы крови».

… На крутые склоны Уральских гор, куда обычно не ступает нога человека, через чащу, по каменным выступам карабкался наверх, еле волоча задние ноги, раненый серый волк, клочья шерсти которого были в грязи и крови. Вот он добрался до каменного выступа, из последник сил пробрался под него. Оказывается, под камнем была трещина, в которой запросто мог спрятаться человек. Осенний влажный ветер пригонял золотые листья, сухие ветки, словно стараясь прикрыть ими вход в этот грот, выл в щелях между камнями, свистел, обещая длительные дожди и холода. Но существо в гнезде не было в состоянии услышать все это – когда приблизился

вечер короткого осеннего дня, его бездыханное тело уже почти остыло.

… Холодная зима пришла не навечно, под смелым натиском весны она сдалась, сдалась и тихо соскользнула с гор, притаилась в ложбинах. На отрытых склонах гор не успел растаять снег, как уже взошла зеленая трава. Веселые лучи солнца озорными бликами прыгали с камня на камень. Неожиданно один из лучей, самый вертлявый и неугомонный, нырнул под острый камень и на мгновение осветил темный грот под ним. Там лежало белое, стройное как у русалки, окутанное светлыми льнянами волосами тело женщины. Малюсенькие лучики совсем не задержались, поскакали дальше. Им нет дела до того, что здесь лежит. Это знает только гора. А гора надежно хранит свой секрет.

Перевод с башкирского Альфии Акбутиной.